Война на Украине означает начало новой эры соперничества между Западом и Россией. Она выявила фундаментальные расхождения в понимании европейской безопасности и углубление конфликта ценностей. Вместе взятые, эти две проблемы отражают интенсификацию «столкновения Европ», подразумевающее относительно либеральное видение региона Западом и более консервативное понимание Европы Россией.
Все чаще говорят о новой «холодной войне», предполагая, что это соперничество станет продолжением противостояния второй половины XX века. Многие западные политики и наблюдатели утверждают, что российский президент Владимир Путин пытается повернуть время вспять и даже воссоздать СССР – и что поэтому сегодня можно извлечь уроки из опыта «холодной войны».
Такие разговоры, сколь бы притягательными они ни были, являются заблуждением. Слишком часто они загоняют дискуссию в рамки повторяющихся упрощений, которые препятствуют пониманию России и ее отношений с Западом.
Это усложняет для Запада формулирование реалистичной политики в отношении как украинского кризиса, так и в отношении России в целом.
Использование других ярких исторических аналогий – как, например, сравнение поведения современной России с действиями нацистской Германии в 1930-х гг. – еще больше отдаляет нас от понимания сложности международного кризиса. Это – злоупотребление историей, при котором политические мифы и абстракции уводят нас от взвешенных аргументов касательно России и стирают грань между предполагаемым и известным наверняка.
Дебаты о новой «холодной войне» препятствуют развитию западной мысли в отношении России. Они отражают – и поощряют – развитие опасной тенденции в рядах политиков и военных стратегов, которая состоит в подготовке к войнам прошлого. Они также подразумевают определенную предсказуемость и уверенность в том, как поведет себя Россия, не принимая при этом в расчет ни отличную от прошлого сегодняшнюю международную ситуацию, ни приспосабливаемость России к геополитическим изменениям.
Введение
Кажется, история хоронит отношения России с Западом. В то время, когда в прошлом году Европа праздновала 25-ую годовщину падения Берлинской стены, а в этом году отмечается 70-ая годовщина окончания Второй мировой войны, – официальные лица, эксперты и СМИ ведут дискуссию о том, что нынешнее ухудшение отношений России и Запада означает «новую холодную войну», «холодную войну-2» или «возвращение к холодной войне». Обсуждения усиливают отголоски прошлого и возобновление старой, хорошо знакомой напряженности. Они также отмечают потребность в извлечении уроков из опыта «холодной войны» для того, чтобы справиться с сегодняшней ситуацией[1].
Мышление в таких категориях, хотя и соблазнительно, уводит нас в неверном направлении. Мы не утверждаем, что отношения Запада с Россией хорошие. Это не так. Как и не говорим, что есть благоприятные перспективы их улучшения в кратко- или среднесрочной перспективе. Война на Украине в очередной раз продемонстрировала системный характер проблем, которые есть в отношениях между Западом и Россией. Она переросла в экономическую войну, и обе стороны ввели санкции друг против друга. В то же время финансовые вливания, оказание политической поддержки и поставки оружия превратили украинский конфликт в опосредованную войну между Россией и Западом.
Однако рассуждать о России в понятиях «новой холодной войны» контрпродуктивно, так как это ведет к неправильному формулированию проблемы. Несмотря на то, что понятие «новой холодной войны» соответствует утверждению о том, что президент Владимир Путин пытается вернуть Россию во времена Советского Союза (или возродить некую его форму)[2], оно потеряло смысл и означает не более, чем то, что «между Западом и Россией напряженные отношения». Оно привязывает западное общественное мнение о России к упрощенному и зачастую неточному, даже мифическому, пониманию прошлого. Вся дискуссия держится на благозвучных и звучащих знакомо отсылках к поборникам западного стратегического и политического мышления XX века, таким как Уинстон Черчилль, Джордж Кеннан и Джордж Оруэлл, хотя зачастую эти отсылки не точны и только вводят в заблуждение.
Пора начать думать о России и ее отношениях с Западом в новых категориях – категориях XXI века.
Это необходимо, если Запад хочет понять проблемы, вызовы и возможности, которые могут исходить из России, и научиться правильно на них реагировать. Эта работа рассматривает три взаимосвязанные проблемы. Во-первых, она изучает дискурс о России на Западе и влияние, которое он оказывает. Эта полемика в основном зациклена на использовании закостенелых, негибких и неточных клише. Такой подход упускает из внимания новые реалии «столкновения Европ», которое характеризуется конфликтом ценностей и фундаментальными расхождениями по вопросу об архитектуре Евро-Атлантической безопасности. Затем мы рассматриваем вторую проблему – злоупотребление историей, в частности ограниченный ряд нарочито сенсационных аналогий, которые сводят историю к политизированному мифотворчеству. В конце мы приходим к заключению о присутствующем ощущении дежавю в дискуссиях и политике – и в этом заключается третья проблема. Интерпретируя текущие события сквозь призму «холодной войны» и других периодов с целью использовать старые решения для новых проблем, политики и военные стратеги убаюканы чувством дежавю и готовы вести войны прошлого, хотя современные реалии представляют собой совершено другой международный контекст. Слишком остро сегодня ощущается дух XX века в отношении Запада к России.
Цель этого исследования – прояснить некоторые ключевые моменты и выявить проблемы в современном анализе ситуации на Западе, чтобы стимулировать их обсуждение. Повторюсь, мы не оспариваем тот факт, что в нынешних отношениях Запада и России присутствуют трудности, и не призываем к тому, чтобы «вести дела в привычном формате» или сохранить «статус-кво на Украине». Опыт «холодной войны» важен и необходим для понимания современной России. Однако разговоры о «новой холодной войне» автоматически приводят нас к выводам, которые мешают нам правильно понимать историю.
Период «холодной войны» следует понимать исключительно как фон, на котором разворачиваются сегодняшние события, а не как источник информации – по сути, представляющей уже устаревшие и абстрактные стереотипы – для понимания России, которое стало частью общественно-политических дискуссий.
Подробное исследование «холодной войны» не является задачей данной работы, многие положения, включая историю самой «холодной войны», глубоко не рассматриваются. Мы также не ставим цели критически оценить необходимость и точность определенных исторических аналогий[3] и не рассматриваем российскую сторону этих дискуссий[4], различные положения исторического фокуса российской аналитики или все более очевидно проявляющиеся расхождения в понимании истории XX века[5].
Запад, Россия и петля времени в разговорах о «новой холодной войне»
Несмотря на то, что наибольшее внимание эти дискуссии привлекли в 2014, они ведутся уже не первый год. Они стали неотъемлемой частью мейнстрима западной мысли 10 лет назад. Действительно, они звучат до боли знакомо: дискуссии в связи с нынешней ситуацией на Украине практически полностью повторяют разговоры 2006 года на фоне разворачивавшегося энергетического кризиса между Россией, Украиной и Европой, которые вновь повторились в 2008 году после российско-грузинской войны[6].
Как заметил один западный наблюдатель, начало второго президентского срока Путина (в 2004 году) сопровождалось более настойчивыми выводами о том, что началась «новая холодная война». Все больше прослеживалась связь между дискуссиями вокруг тенденций во внешней политике России и полемикой о природе режима Путина, как и о том, что Россия идет в «неправильном направлении» (отдаляясь от демократии и партнерства с Западом)[7]. В 2005 году эта логика дискуссий приобрела новый толчок, когда в ходе своего ежегодного обращения к Федеральному собранию Путин назвал распад СССР «величайшей геополитической катастрофой XX века». Впоследствии эта его цитата постоянно присутствовала в дискуссиях о России, при этом комментаторы обычно отмечали, что она предполагала намерение Путина воссоздать СССР и что тогда она стала первым симптомом того, что должно было произойти в 2014 году[8].
Аналогичным образом речь Путина на Мюнхенской конференции по безопасности в феврале 2007 года воспринималась многими как объявление «новой холодной войны». Ситуацию усугубили усиливавшиеся разногласия между Россией и Евро-атлантическими организациями (НАТО и ЕС), вызванные выходом России из ДОВСЕ и возобновлением полетов ее стратегических бомбардировщиков в 2007 году. Каждый новый шаг Москвы воспринимался на Западе как симптом «возвращения к старым методам» обеспечения безопасности в Европе[9]. В этом смысле разговоры о «новой холодной войне» стали частью полемики западных наблюдателей[10]: они практически каждый год возобновлялись, при этом каждый раз все забывали, что начало «новой холодной войны» предвещалось уже ранее.
Разговоры на эту тему неконструктивны и только уводят нас в сторону от понимания ситуации. Появление аргумента о «новой холодной войне», особенно с 2007 года, произвело на свет целый ряд довольно убедительных изначально опровержений: критики говорили, что новые условия отличались от того, что было в «холодную войну». Сегодня не существует ни фундаментального конфликта интересов, ни разделяющего Запад и Россию конфликта идеологий, что наблюдалось во второй половине XX века. Каждый раз, когда возобновлялась полемика о новой «холодной войне», включая нынешний конфликт, - появлялись все те же опровержения этой теории[11]. Дебаты на эту тему, которые обычно представлены как спор между «ветеранами холодной войны» и поборниками Путина, все более ожесточались, особенно начиная с 2014 года. Иногда именно они – а не сама Россия – перетягивают на себя основной фокус внимания.
Именно поэтому идея о «новой холодной войне» должна отойти на второй план: западные политики и комментаторы всегда очень удивлены поведением России – это происходит из-за того, что они больше увлечены спорами между собой, игнорируя процессы, которые происходят внутри страны.
Еще большую озабоченность представляет тот факт, что эти аргументы настолько часто повторяются последние десять лет, что они уже доведены до автоматизма и применяются бездумно. Ни та, ни другая сторона этих дискуссий не приближает политиков к осознанию остроты современного конфликта между Западом и Россией. С одной стороны, эта полемика, спровоцированная в очередной раз войной на Украине, рисует «новую холодную войну» как нечто само собой разумеющееся. Она, как правило, звучит в одной из формулировок идеи о том, что «Путин пытается возродить СССР» - иногда со ссылкой на речь Путина 2005 года, в которой он рассуждает о распаде Советского Союза, - или что Россия встала на путь возвращения к имперскому экспансионизму. Этот аргумент в логике реализма игнорирует развитие и ухудшение отношений России с Западом за последние 10 лет, как и большинство других важных в современных условиях политических вопросов[12]. С другой стороны, контраргументы также больше не точны, так как они так же упускают из виду динамику отношений между двумя сторонами.
К «столкновению Европ»
Война на Украине выявила фундаментальные расхождения в том, как Евро-Атлантическая безопасность понимается Западом и Россией, в частности архитектура Евро-Атлантической безопасности после окончания «холодной войны». Москва утверждает, что европейская безопасность поделена между институтами, которые предполагают и политические, и правовые гарантии безопасности, такие как НАТО и ЕС, с одной стороны, и институтами, предоставляющими только политические гарантии, такие как Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ) – с другой, и что защита, которую предоставляют последние, не является надежной. Кроме того, Москва и Запад не согласны по вопросу представительства России в европейской безопасности – Россия настаивает на том, что должна иметь больший вес в этих вопросах. Эти кажущиеся глубокими расхождения в понимании европейской безопасности – и роли России и НАТО в ней – лежат в основе большинства проблем в отношениях России с Западом - существующих и будущих.
Расхождения в интересах между Россией и Западом выражается не только в жестких заявлениях НАТО и Москвы по вопросам безопасности, но и в непрекращающихся попытках последней запустить диалог о европейской безопасности – вплоть до выдвижения инициативы о новом договоре в этой сфере. Эта инициатива имеет продолжительную историю, но приобрела особую значимость с того момента, как в 2007-2009 гг. Москва инициировала проект по безопасности в Европе (в результате чего был запущен процесс Корфу в рамках ОБСЕ). С этого времени российское руководство постоянно выражает свое недовольство нынешней архитектурой безопасности в регионе Евро-Атлантике, и имеются свидетельства того, что Москва может вновь начать разговоры об этой теме в преддверии 40-ой годовщины подписания Хельсинкского Заключительного акта в 2015 году[13]. Запад и Россия видят европейскую безопасность после окончания «холодной войны» в разных понятиях, и это может развернуть их позиции так, что они станут взаимонеприемлемыми. При этом это будет способствовать углублению фундаментальных противоречий и даже привести к конфликту интересов.
Даже те интересы, что представляются общими для обеих сторон, вызывают разногласия. Несмотря на то, что и Россия, и Запад обеспокоены, например, проблемой борьбы с международным терроризмом или распространения ОМУ, эти интересы не «разделяются» в полном смысле этого слова. Каждая сторона по-разному определяет для себя причины, характер и степень опасности этих проблем, и каждая по-своему представляет способы борьбы с ними.
В действительности, позиции России и Запада во многом противоречат друг другу, так как каждая из сторон обвиняет другую в том, что она является причиной проблемы, или считает, что предлагаемые противоположной стороной решения только ее усугубят.
Одним из таких примеров является необходимость борьбы с угрозой джихадистского движения ИГИЛ. Несмотря на то, что противостояние ИГИЛ представляется общим интересом[14], из этого вовсе не следует, что обе стороны одинаково понимают причины и возможные пути решения этой проблемы.
Более того, хотя никакого возвращения к идеологической конфронтации в глобальном масштабе нет, явно заметны противоречия по поводу ценностей. Идея о создании стратегического партнерства на основе общих ценностей потерпела неудачу еще 10 лет назад, а расхождения в понимании природы демократии (в особенности, прав человека и роли государства в обществе) проявляются все отчетливее.
Эти расхождения обычно называются «ценностным разрывом», однако этот термин больше не отражает в полной мере усиливающиеся противоречия между западными более либеральными ценностями и российским более консервативным подходом. Выступая на международном дискуссионном Валдайском форуме в сентябре 2013 года, в частности, Путин отметил, что для российской идентичности существуют серьезные вызовы и что страны Евро-Атлантики отрицают свои корни, включая христианские ценности, лежащие в основе западной цивилизации. По его словам, «они отрицают все моральные ценности и традиционные институты и реализуют политику, которая приравнивает большие семьи с однополыми отношениями, веру в Бога – с верой в сатану». Кроме того, «люди агрессивно пытаются распространять эту модель по всему миру, привлекая страны на путь деградации и примитивизма, что приводит к глубокому демографическому и моральному кризису». Путин сказал, что без ценностей, заложенных в христианстве и других мировых религиях, без стандартов морали, сформировавшихся за тысячелетия, люди неизбежно потеряют свое человеческое достоинство. Затем он подчеркнул, что считает «защиту таких ценностей правильным и естественным»[15]. И хотя это так и не переросло в полномасштабную идеологическую конфронтацию, это представляет собой нарастающие противоречия по линиям идеологического, или точнее – европейского цивилизационного раскола.
Все это свидетельствует о «столкновении Европ», которое возникло в последние 10 лет между западной моделью Европы – ЕС – и довольно отличного от этого российского видения. Этот раскол, как представляется, продлится как минимум в кратко- и среднесрочной перспективе, проявляясь в соперничающих подходах к определению архитектуры Евро-Атлантической безопасности и столкновении ценностей, пониманий и траекторий европейского наследия и христианской цивилизации. Это составляет ядро нарастающего стратегического соперничества по мере того, как Москва стремится адаптировать и бросить вызов европейской политической системе и архитектуры безопасности посредством военных, дипломатических и политических методов (последний подразумевает предоставление финансовой помощи и политической платформы для второстепенных партий в Европе).
Точнее говоря, это только часть большей картины. Термин «столкновение Европ» не предполагает игнорирования активной роли России в Евразии или исключения из уравнения США, которые представляются главным компонентом архитектуры безопасности в Евро-Атлантике. Не следует также забывать о возрастающей роли Китая и российско-китайских отношениях. Тем не менее, этот термин хорошо передает суть соперничества между более либеральной, ориентированной на Запад части Европы, включенной в НАТО и ЕС, и формирующейся в пику ей другой – «российской» - Европы.
Ослепляющий набор бессмысленных аналогий
По мере того, как нарастает вызов архитектуре европейской безопасности XXI века – вызов, который требует объективной оценки современных реалий – дискуссии о России движутся в противоположном направлении, отвлекая внимание на события и вызовы XX века. Это приводит ко второй проблеме полемики о «новой холодной войне». И хотя эта полемика притягивает взоры к выдающемуся периоду европейской и мировой истории, пытаясь показать примеры из прошлого для сегодняшней ситуации, она только вносит еще больше неясности и не дает материала, из которого можно «извлечь уроки».
Это вызвано отсутствием понятия о том, что действительно означает «холодная война», помимо того, что это дает некое смутное представление о периоде натянутых отношений между Россией и Западом. Это создает пространство для большого количества интерпретаций, сводя идею о новой «холодной войне» к поверхностной аналогии. Это не использование истории – это злоупотребление ей.
Как заметил Гордон Баррасс, бывший член британского Объединенного разведывательного комитета и глава Управления оценок, «многие тайны "холодной войны" так и остались нераскрытыми, а вместо целостной картины мы имеем лишь фрагментарное представление о ней»: период «холодной войны» окружает множество мифов, поэтому очень сложно определить, какие уроки мы должны из него извлечь[16]. Нет единого мнения даже по основным параметрам. Одни считают, что «холодная война» началась в середине-конце 1940-х гг., другие – что начало ей положила патовая ситуация по результатам Корейской войны, а третьи – что ее исходной точкой послужила борьба между Вудро Вильсоном и Владимиром Лениным в 1917-1918 гг. Не существует также и единого мнения о том, когда она закончилась – в 1989 или 1991 году, и почему она закончилась именно таким образом[17].
В действительности, как утверждает Лоуренс Фридман, с 1990-х гг. термин «холодная война» стал всего лишь «удобным названием» более 40 лет истории. Он представляет собой условное обозначение «недифференцированного периода» истории, который представляется как «увлекательный каскад саммитов и переговоров, альянсов и сателлитов, шпионов и пограничных пунктов, идеологических догм и подпольных движений сопротивления, как комбинация тайных теорий о сдерживании и неприятных реальных войн». Однако, хотя это название удобно, оно не дает ясного понимания картины, если используется для описания широкого спектра человеческих отношений, а также многих аспектов и переменной напряженности различных периодов в рамках этих 40 лет, которые подпадают под единый «пространный термин» «холодной войны»[18].
В результате аналогии с «холодной войной» становятся настолько неясными в своей многочисленности и разнообразии, что теряют всякий смысл. Эта неясность затуманивает стереотипами и упрощенными карикатурными установками любые аргументы. Не только понимание Западом «холодной войны» трансформировалось с 1989 года[19], но и расширение ЕС и НАТО по-новому расставило акценты в разных версиях истории. К «старым» членам НАТО, которые в целом одинаково переживали «холодную войну», добавились новые – бывшие участники ОВД и/или СССР. В этих странах воспоминания о «холодной войне» - как и ее интерпретации – совсем другие. Так, если для некоторых старых членов «холодная война» ассоциируется со страхом тотальной войны между двумя ядерными блоками и «долгим миром в Европе», хотя и иногда прерывавшимся острыми кризисами, для другой части Европы «холодная война» связана с воспоминаниями об оккупации и репрессиях. Если для одних память о «холодной войне» начинает постепенно слабеть, то для других – «раны еще свежи»[20]. С учетом такой нечеткой картины прошлого сложно напрямую сравнивать два разных периода истории и понять, какие уроки мы можем извлечь из этого опыта.
Пониманию еще больше препятствует все более частое обращение к небольшому (и повторяющемуся) набору других ярких исторических аналогий. И пока некоторые чиновники и наблюдатели говорят о том, что Россия действует «в манере XIX века», наиболее частые сравнения сводятся к кризисам 1914 года, вторжению СССР в Чехословакию 1968 года и в Афганистан в 1979 году, а самые популярные аналогии проводятся с политикой нацистской Германии в 1930-х гг. Последний пример, наиболее заметный с 2006 года, и особенно – с 2014 года, дальше подразделяется на целый ряд более частных аналогий, сравнивающих действия России на Украине и в Крыму с аншлюсом Австрии в 1938 году и аннексией нацистами Судет, а также дипломатию России и Запада с пактом Риббентропа-Молотова и Мюнхенскими соглашениями[21]. По сути, если говорить о том, как идеи становятся все более распространенными по мере их постоянного повторения, аналогии с нацистской Германией имеют резонанс для определения системы отсчета не только отношений Запада с Россией[22], но и международной ситуации в целом: они присутствуют почти во всех обсуждениях конфликтов и международных кризисов на Западе, начиная с Корейской войны 1950 года[23].
Поэтому любые дискуссии касательно сегодняшней России переполнены обильными и постоянно повторяющимися упрощенными, доведенными до абсурда образами, в которых действия России сравниваются, и только изредка сопоставляются, с политикой Советского Союза и/или нацистской Германии, а Владимир Путин представляется как реинкарнация Иосифа Сталина, Адольфа Гитлера или чего-то среднего между ними[24]. В итоге действия России сравниваются с большим числом неясных событий, как правило тех, что первые приходят на ум, отобранных из истории последних двух столетий вне зависимости от контекста, роли отдельных личностей, вовлеченных в них, а также от течения времени. Игнорируется факт разнообразия ситуаций и их сложности, а неизвестное представляется как известное.
Такой избирательный подход к истории не подходит для того, чтобы извлечь уроки из прошлого. Например, какое сравнение более «полезно» для понимания действий России в Крыму: аннексия Германией Судет по результатам Мюнхенских соглашений или советское вторжение в Чехословакию? Это были два совершенно разных события.
Проблема усугубляется тем, что историю всегда исключают из дискуссий, так как редко случается, чтобы исторические детали в таких аналогиях были точны, причем игнорируются даже текущие исторические дебаты об этих событиях. В результате мы имеем все более абстрактное представление о России.
Таким образом, история превращается в миф, в сказку, в которую все свято верят, в основе которой лежат обиды и предубеждения и которая активно используется в политической пропаганде[25]. Эти мифы больше представляют собой выявление того или иного исторического события, чем поиск сходства с настоящим. Их главная задача заключается в том, чтобы вызвать в сознании определенные ассоциации с целью убедить (хотя и в отрыве от фактов). В результате получается аргумент, замкнутый в короткой цепи ассоциативного, где различия между предполагаемым и точно известным стираются. Смысл в том, чтобы усилить полемику и препятствовать любым несогласным мнениям, навязывая вину посредством предлагаемых ассоциаций: например, попытки оспорить существующую точку зрения подвергаются критике по аналогии с попытками поддерживать СССР или нацистскую Германию.
Вместо того, чтобы извлекать из истории уроки, ее используют для подкрепления накатанных схем полемики. Такой подход не только искажает столь хрупкие исторические аналогии, но и ложно представляет их как модели будущего. Он подразумевает наличие определенной модели исторического развития, из которой мы можем извлечь опыт – в обратном случае, последствия будут катастрофическими. Этот подход отрицает уникальность каждого события и упускает из вида случай, возможные изменения и свободу действий[26]. Помимо того, что это создает плодородную почву для эмоциональной политической пропаганды и мобилизации общественного мнения, это – плохой источник для извлечения практических или полезных уроков. Вместо тщательного размышления о происходящем в том виде, как оно есть и каким оно может стать, наблюдатели предпочитают поверхностно рассматривать упрощенные и повторяющиеся модели поведения. Как отмечают Ричард Нойштадт и Эрнест Мэй в своем исследовании об использовании и злоупотреблении историей в политике, это называется «использовать аналогию для приведения неразумных доводов»: аналогия строится на основе аналогии создания ложных свидетельств – посредством подгона под нужный шаблон или удобные рамки, - которые искажают и затуманивают понимание истории и нынешнего контекста, так как представление о событии все больше отрывается от его исторических обстоятельств[27].
Эти ложные свидетельства создают две отдельные проблемы. Во-первых, они вносят ненужную путаницу. Например, в ходе вторжения России в Крым и его последующей аннексии в 2014 году дискуссии на Западе в основном сводились к упрощенным аналогиям с действиями нацистской Германии (в частности, в отношении Судет). Мало кто действительно изучал ход российской военной операции или возросшие способности российской армии (особенно связанных с новыми силами специального назначения) и видение собственной безопасности. В результате дебаты о «новой холодной войне» отвлекли внимание от деталей происходящей трагедии на Украине.
Во-вторых, такой дискурс формирует рамки для различных возможностей политического курса, сводя их к выбору между «умиротворением» России – термин, который остается отталкивающим для многих политиков, - и противостояния ей посредством сдерживания или устрашения. Однако даже это не представляется правильными альтернативами, поскольку «урок» из Мюнхенских соглашений 1938 года, например, очень поучителен: агрессии должно противостоять (и когда это было сделано, Европа была втянута в войну)[28].
Отказ от любой дипломатии и переговоров из-за страха скатиться к «умиротворению агрессора» означает отказ от использования множества политических инструментов, имеющихся в распоряжении Европы.
Более того, чтобы сдерживание и устрашение имели успех, необходимо действительно понимать ту сторону, на которую эта политика направлена: нужно понимать причины ее действий и природу ее процесса принятия решений. Представляя современную Россию как карикатуру на Советский Союз, нацистскую Германию или любого другого врага прошлого, понять этого невозможно.
Готовясь к прошедшей войне
Это приводит нас к последнему аргументу о том, почему идея о «новой холодной войне» ведет к большим проблемам: она привязывает современное мышление к XX веку, мешая более сложному пониманию того, как развивается Россия в веке XXI. Это особенно заметно и важно в отношении военного видения и планирования, так как повышает риск того, что политики и генералы будут совершать известную ошибку – готовиться вести войны прошлого. Эта проблема знакома нам в контексте России. Как замечал Джордж Кеннан в период «холодной войны», было очень тяжело разубедить Пентагон представлять Сталина как очередного Гитлера, или использовать тактику последней войны снова - в подготовке к следующей. Стратеги оборонной политики США не могли отделаться от образа Гитлера[29].
Это ставит два важных вопроса. Первый – хотя разговоры о «новой холодной войне» являются частью стремления некоторых уделять первостепенное внимание угрозе со стороны России, более широкая перспектива с точки зрения безопасности и вызовов, перед которыми стоит Запад сегодня, существенно отличается от того, что было в «холодную войну». Россия явно нуждается в том, чтобы быть включенной в повестку дня западной политики и безопасности, совсем не потому, что Москва последовательно подчеркивает свое недовольство сегодняшней архитектурой европейской безопасности. Это лишь часть комплексной картины международной ситуации. Требуется достичь баланса, который труднореализуем, и сегодняшним лидерам потребуется приложить гораздо больше усилий по сравнению с тем, что было сделано в период «холодной войны».
Контекст западной безопасности претерпел кардинальные перемены, однако это никак не отражено в дискуссиях о «новой холодной войне». В отличие от того времени сегодня ни одна угроза не является явно превалирующей. Как заметил бывший генеральный секретарь Андерс Фог Расмуссен, Альянс стоит перед «дугой кризисов»[30]. Целый ряд других важных проблем безопасности являются сегодня актуальными для НАТО и его членов, среди них: вопросы миграция через Средиземное море в Европу, продолжающиеся кризисы гражданской войны в Ливии и Сирии, не стихающая напряженность между Израилем и Палестиной и набирающий мощь Китай. Более того, многие крупные западные государства определили среди наиболее острых угроз своей безопасности возникновение ИГИЛ и нанесли военные удары по позициям боевиков[31]. К списку региональных и транснациональных вызовов можно добавить болезни (такие, как вирус Эбола) и изменения климата. На фоне многочисленных вызовов, которые стоят перед НАТО, очень сложно прийти к консенсусу о том, в чем заключаются эти вызовы, как с ними справляться и какие ресурсы должны быть использованы в каждом конкретном случае.
В современных условиях то, что считается Евро-Атлантической сплоченностью, сильно отличается от того единства, которое наблюдалось в период «холодной войны».
Например, в то время, как некоторые (хотя и не все) государства Восточной Европы, входящие в НАТО, в первую очередь концентрируются на России, южно-европейские страны Альянса совершенно справедливо больше озабочены угрозами, исходящими из Ливии и от ИГИЛ.
Второй важный вопрос – в этих меняющихся и сложных условиях, разговоры о «новой холодной войне» играют на приятном чувстве знакомого. В отношении России не происходит никаких перемен - в противовес тому, как воспринимаются изменения и сложность ситуации на других направлениях[32]. Это отражает и подтверждает склонность многих политиков и наблюдателей с тоской вспоминать о «холодной войне», которая видится им как время успеха Запада и обеспечения рациональности и предсказуемости со стороны советского врага – в отличие от неподдающимся пониманию и прогнозированию террористических атак сегодня[33].
Это чувство знакомого создает атмосферу вседозволенности в интеллектуальной среде, что позволяет принимать решения относительно России при минимальном уровне анализа фактов. Это отрезает необходимость адаптироваться к сегодняшним обстоятельствам и вместо этого предлагает простые и готовые решения, с которых просто смахивают пыль 20 лет их ненужности. Примером такого подхода явилось заявление армейского генерала, главы Объединенного комитета начальников штабов США Мартина Демпси о том, что в результате действий России ВС США должны «оценить наши собственные модели боеготовности в отношении того, о чем нам не приходилось задумываться 20 лет […] – наших баз, линий коммуникаций и морских путей»[34].
Однако эти модели боеготовности были сформулированы для предпоследней войны – для другого противника и для другого времени. Более того, такой подход предполагает, что подготовительная работа, проводившаяся 20 лет назад, была верной и отвечала потребностям времени. В этом никак нельзя быть уверенным с учетом того, что она не была опробована в действиях и что характер военной угрозы, исходящей из Советского Союза, никогда в полной степени не понимался. Один из ведущих экспертов по СССР отметил, что в конце 1980-х гг. очень мало кто на Западе, был способен проанализировать развитие советского военного мышления – за исключением служб разведки. В результате, существовала серьезна опасность того, что политика и действия Советского Союза, особенно в военной сфере, будут неверно интерпретированы[35]. В этой связи другой эксперт подчеркивал, что Запад неправильно понимал действия СССР, так как использовал неверные рамки интерпретаций: «Запад должен оценивать способность России реализовывать свою угрозу с учетом тех реальных трудностей, которые сегодня стоят перед россиянами, а не на основе своих знаний о собственных проблемах, как это происходит сегодня»[36]. Оба утверждения так же актуальны и сегодня.
Тем не менее, с момента окончания «холодной войны» западное понимание безопасности претерпело изменения в двух направлениях: они получили мир и сократили свои военные бюджеты, но потеряли все институциональные наработки и знания о Советском Союзе и России; события 11 сентября сместили фокус внимания на борьбу с терроризмом и повстанческими движениями. За последние 15 лет войны в Ираке и Афганистане полностью поглотили все внимание и ресурсы, включая те, что должны были быть направлены в отношении России. Снизились также возможности по предоставлению детального и нюансированного понимания советской угрозы и того, насколько важной эта информация может быть сегодня. Другими словами, практическая способность правильно извлекать уроки из прошлого была резко ограничена.
Фактически, за исключением небольшой группы узкоспециальных экспертов, на Западе практически не уделялось внимания развитию российского видения безопасности и боеспособности армии России в период после «холодной войны», как игнорировалась и необходимость осознания растущей мощи России и ее слабостей.
Понимание западными политическими деятелями движущих мотивов действий российского руководства и процесса принятия решений, особенно в отношении военных вопросов, было значительно снижено. Вместе с этим – и в результате этого – снизилась и способность Запада проводить эффективную политику устрашения, так как неясно, что в действительности может устрашить российское руководство[37].
Более того, разговоры о «новой холодной войне» никак не принимают в расчет способность России адаптироваться. В то время, как западные лидеры, особенно в военной сфере, были сосредоточены больше на других регионах, представление России о войне, как и ее военные способности, претерпели изменения. По мере того, как Россия ставит вопрос об архитектуре европейской безопасности и предпринимает действия по реализации своих интересов, существует вероятность того, что Москва найдет способ сбалансировать силы Запада посредством представления НАТО явно ненужным институтом (превращение Альянса в аналог Западноевропейского союза)[38], либо путем развития методов, которые сократят его военную эффективность и превосходство[39]. Примечательно, что действия России в Крыму (и война на Украине) содержит элементы тактики борьбы с повстанческими движениями, неопределенности принадлежности и афилиаций участников, а также неясности структуры командования. Все эти факторы представляют проблемы для Запада. Руководства западных государств и их вооруженные силы склонны не вмешиваться в такие ситуации, опираясь на свой опыт участия в кампаниях в Ираке и Афганистане, а формирование и сохранение политической и общественной поддержки в пользу интервенции в таких сложных сценариях трудноосуществимо[40].
Из этого следует, что ни более широкий международный контекст, ни ряд потенциальных проблем, исходящих из России, не сопоставимы с условиями «холодной войны». Нельзя беспорядочно применять военные «уроки» «холодной войны» в отличных условиях. Некоторые это признают. Филип Бридлав, начальник Верховного главнокомандования ВС НАТО в Европе, очень точно охарактеризовал российские действия в Крыму как «нападение XXI века», которое во многом руководствуется советскими и российскими традициями, но которое включает также новое мышление и использование инструментов XXI века[41]. Те, кто занимается российским направлением и озабочен проблемами европейской безопасности, должны взять себе на вооружение эту терминологию.
Нет сомнений в том, что нам больше ничего не остается, кроме как выработать новый план в отношении России и заново переосмыслить ее внешнюю политику и политику безопасности. Поверхностных сравнений с СССР следует избегать.
Вместо этого, анализ должен принимать во внимание изменения в российском понимании стратегии, конфликта, принуждения и войны. Так как Москва, о чем мы говорили выше, будет продолжать бросать вызов архитектуре безопасности Евро-Атлантики: сначала, посредством дипломатических инициатив, например, через новые попытки запустить дискуссии о европейской безопасности; затем – если эти попытки будут отклонены – посредством расшатывания основ существующей архитектуры. Параллельно с этим, российские власти продолжат приспосабливать свою систему, развивая и улучшая ее. Таким образом, российские возможности будут наращиваться, руководствуясь опытом 2014-2015 гг. и уроками прошлого[42]. Россия продолжит перевооружать и реструктуризировать свои вооруженные силы, что в результате в течение 5 лет приблизит их или поставит на один уровень с европейскими силами безопасности. Российское руководство в дополнение к своему ядерному арсеналу огласило планы по обновлению и реформированию армии, в том числе модернизации 70% вооружений и увеличение количества солдат контрактной службы на 500 тыс. человек до 2020 года. Эти задачи, вероятно, выглядят слишком оптимистично. Существует небольшая вероятность того, что Россия по уровню приблизится к США за такой срок. Однако даже если ей удастся осуществить эти планы по количеству контрактников и по современным вооружениям хотя бы на половину, она будет представлять уже более серьезный вызов для НАТО в Европе, особенно с учетом того, что многие из европейских государств-членов Альянса гораздо меньше по размеру и вряд ли значительно увеличат свои военные расходы в обозримом будущем. Само по себе военное развитие России будет ставить серьезные вопросы для западных политиков, и на них нельзя будет просто ответить упрощенными шаблонами, взятыми из прошлого века.
В ловушке абстракции
Ирония главной идеи данной статьи заключается в том, что история должна помочь нам понять Россию и ее отношения с Западом. Она дает нам инструменты для понимания нового контекста геополитической реальности. Французский историк Марк Блок подчеркивал, что подготовка к войнам прошлого редко приводит к успеху и говорил, что историю следует понимать как науку о переменах. По его убеждению, уроки из нее следует извлекать не исходя из того, что произошедшее вчера непременно произойдет и завтра, или что прошлое будет вновь и вновь повторяться. Наоборот, изучение истории требует подробного исследования того, как и почему произошедшее вчера отличалось от того, что было позавчера, для того, чтобы понимать, как будущее может отличаться от прошлого. Неспособность в этом разобраться – ввиду отсутствия воображения или склонности вдаваться в абстракцию – может привести к склерозу мысли, который затруднит процесс принятия решений перед лицом непредвиденных событий[43].
Анализ должен выявить и проследить преемственность российской политики, происходящей из ее советского наследия. Он также должен включать подробное изучение произошедших на Западе и в России перемен и в отношениях между ними. Возможности западных государств значительно изменились в результате фрагментации исследований о России и сокращения ресурсов для реализации политики в ее отношении с момента окончания «холодной войны» - когда они были переориентированы на другие страны и регионы. Это уменьшило возможности Запада проанализировать и извлечь уроки из своей политики в ходе «холодной войны» (например, о том, какие подходы способствовали лучшему пониманию СССР, а какие – нет), или выявить, что стало известным об СССР и россиянах, о том, как развивалось российское видение в военной сфере и в области безопасности. Вместо этого, смесь полемики, бездумных аналогий и чувство знакомого сформировали рамки дискуссии о «новой холодной войне», держащиеся на привлекательном, с первого взгляда, но упрощенном языке «сдерживания» и «устрашения».
Дискуссии о «новой холодной войне» заводят мышление в ловушку абстрактного представления о России и ее роли в европейской безопасности.
Такое сочетание содержит в себе всевозможные потенциальные угрозы укоренения клише и стереотипов, опасность извлечь неверные уроки из истории и принимать неинформированные решения. Такая полемика и аналогии такого рода не способствуют плодотворной дискуссии, а только ей препятствуют. Каждое новое обвинение звучит громче предыдущего, выводя историю за рамки обсуждения и сопоставления. Чувство знакомого еще больше усугубляет эту проблему, игнорируя историю. В результате, идея о «новой холодной войне» не дает руководства к действию, но только ограничивает мышление, загоняя его в рамки. Она усложняет для Запада задачу развития осведомленных и реалистических стратегий касательно ситуации на Украине или в отношении России, повышает риск принятия неверных политических решений.
Поверхностные исторические аналогии представляются популярным и модным способом создания определенных рамок для существующих проблем. Однако с учетом серьезности вызовов европейской безопасности требуется освободиться от мышления категориями XX века и избитой идеи о «новой холодной войне». Нам нужно перестать вводить себя в заблуждение различными соблазнительными, но поверхностными сравнениями из прошлого. Джордж Оруэлл, один из мыслителей, который был одним из первых, кто сформулировал идею о «холодной войне» в середине 1940-х гг., также предостерегал писателей избегать банальных образов и шаблонных метафор. Его известное сочинение 1946 года «Политика и английский язык» и уроки, которые из него можно извлечь, применимы и сегодня в дискуссиях о России и отношениях Запада с ней.
«Холодная война» была важным историческим периодом, но обращение к ней в обсуждении текущего конфликта на Украине и геополитики России в целом – лишено смысла. Люди используют аналогии, либо чтобы избавить себя от необходимости тщательно изучить ситуацию, либо с целью намеренно избегать ясности ради политической пропаганды. Как писал Оруэлл, «так же, как мысль может искажать язык, так и язык может искажать мысль»[44]. Таким образом, метафора «новой "холодной войны"» препятствует нашему пониманию современной России. Поэтому пришло время от нее отделаться, также как и от постоянных и неточных ссылок на заявление Путина десятилетней давности о том, что распад СССР был величайшей геополитической катастрофой XX века – и дать Черчиллю и Кеннану покоиться с миром. Весь мир, включая Россию, переживает период перемен и конкуренции, в которой западным правилам и нормам, как и архитектуре Евро-Атлантики в ее современном виде, будет брошен вызов. Настало время адаптироваться. А для этого необходимы новые концепции. Начинается период «столкновения Европ».
Эндрю Монаган – старший научный сотрудник Программы России и Евразии в Чэтэм Хаус (Лондон, Великобритания).
Впервые опубликовано на сайте «Чэтэм Хауса» 22 мая 2015 года.
Примечания
[1] Вот лишь некоторые примеры таких рассуждений: McFaul M. Confronting Putin’s Russia // New York Times. 23 March 2014; Legvold R. Managing the New Cold War. What Moscow and Washington can Learn from the Last One // Foreign Affairs. July–August 2014; Saunders P. Seven Ways a New Cold War with Russia will be Different // The National Interest. 11 May 2014; The New Cold War: Are We Going Back to the Bad Old Days? // the Guardian. 19 November 2014; Charap S., Shapiro J. Consequences of a New Cold War // Survival. Vol. 57. No. 2. April–May 2015; Rojansky M., Salzman R. Debunked: Why There Won’t be Another Cold War // The National Interest. 20 March 2015. Сравнения Путина со Сталиным присутствуют в таких работах, как: Putin Could be as Bad as Stalin, Says Former Defence Secretary // The Guardian. 15 September 2014; US Military Chief Compares Putin’s Ukraine Move to Stalin’s Invasion of Poland // The Daily Beast. 24 July 2014.
[2] Строуб Талботт, известный американский специалист по России, бывший Послом по особым поручениям, курировавший направление бывшего СССР в 1990-х гг., отмечал, что «главной чертой» президентства Путина было «возвращение назад во времени», отказ от курса на трансформацию, практиковавшегося его непосредственными предшественниками и утверждение «ключевых параметров советской системы» в России. См.: Talbott S. The Making of Vladimir Putin // Politico. 19 August 2014.
[3] Это уже было проделано историками. См., например, Brown M. Ukraine Crisis is Nothing Like the Invasions of Czechoslovakia // The Conversation. 4 April 2014.
[4] Kashin V. A New, Senseless Cold War is Now Inevitable // The Moscow Times. 2 September 2014; Karaganov S. Time to End the Cold War in Europe // Russia in Global Affairs. 28 April 2014; Novaya ‘kholodnaya voina? // Krasnaya Zvezda. 28 July 2014. URL: www.redstar.ru/index.php/component/k2/item/17540-novaya-kholodnaya-voina; Trenin D. Welcome to Cold War II // Foreign Policy. 4 March 2014. URL: http://www.foreignpolicy.com/articles/2014/03/04/welcome_to_cold_war_ii.
[5] Это было продемонстрировано Путиным в конце 2014 года, когда он заявил, что история показывает неверность – и даже предательство – Восточно-Европейских союзников, например, Польши, во Второй мировой войне; что западные историки «умалчивают Мюнхенские соглашения» и что, концентрируясь на Пакте Риббентропа-Молотова и разделе Польши, они забывают о том, как Польша вторглась и оккупировала часть Чехословакии после того, как Германия аннексировала Судеты в 1938 году. См.: Meeting with young academics and history teachers. 5 November 2014. URL: http://eng.kremlin.ru/transcripts/23185. Интересная дискуссия об использовании истории в России см. также: Persson G. Russian History – a Matter of National Security // RUFS Briefing paper No. 19. August 2013.
[6] Основными темами этих комментариев были безопасность европейского импорта энергоресурсов из России, с одной стороны, и перспективы вторжения России в страны Прибалтики – и таким образом, сила коллективных обязательств НАТО по обеспечению безопасности, - с другой.
[7] Sakwa R. “New Cold War” or “Twenty Years” Crisis: Russia in International Politics // International Affairs. 84:2. 2008. P. 241.
[8] Эта цитата часто приводится в упрощенном виде в мейнстримных СМИ как подтверждение того, что Путин считает распад СССР и поражение коммунизма более серьезной катастрофой, чем мировая война или геноцид. Среди специалистов не существует единого мнения касательно перевода. На официальном сайте Кремля перевод дан как «крупнейшая геополитическая катастрофа». См.: Annual address to the Federal Assembly. 25 April 2005. URL: http://archive.kremlin.ru/eng/speeches/2005/04/25/2031_type70029type82912_87086.shtml.
[9] Putin’s speech: Back to cold war? // BBC. 10 February 2007. URL: http://news.bbc.co.uk/2/hi/europe/6350847.stm; Russia restarts Cold War patrols // BBC. 17 August 2007. URL: http://news.bbc.co.uk/1/hi/world/europe/6950986.stm.
[10] См. аргументы: Kotkin S. The Myth of the New Cold War // Prospect. April, 2008; Aron L. Putin’s Cold War // Wall Street Journal. 26 December 2007. Вероятно, наиболее яркой работой об этом является: Lucas E. The New Cold War. How the Kremlin Menaces Both Russia and the West (London: Bloomsbury, 2007). В его книге отражены на нынешние и будущие вызовы, Лукас однозначно заметил, что «"холодная война" не повторится, а аналогии с ней – анахроничны и не актуальны. Но не более актуальны и те радужные эмоции, которые пришли ей на смену». P. 7.
[11] См., например: Collective Defence, Common Security: Twin Pillars of the Atlantic Alliance / Group of Policy Experts Report to the NATO Secretary General // Chatham House Working Group Paper. 10 June 2014.
[12] Все эти вопросы представляются в логике периода после «холодной войны». Они включают проблемы архитектуры европейской безопасности, расширения НАТО (и возможность включения в него Грузии и Украины), кибербезопасности, ПРО, неразрешенных конфликтов, ограничения вооружений, ДОВСЕ и пр.
[13] См.: Putin’s remarks at the Conference of Ambassadors and Permanent Representatives. 1 July 2014ю URL: http://eng.kremlin.ru/news/22586. Дальнейшие дискуссии по вопросу неделимости европейской безопасности и процессу Корфу см.: Monaghan A. (ed.). The Indivisibility of Security: Russia and Euro-Atlantic Security (Rome: NATO Defense College, 2010).
[14] См., например: Ashdown P. We Must Embrace Putin to Beat Islamic State // The Times. 30 September 2014.
[15] Transcript of Putin’s speech at Meeting of Valdai International Discussion Club. 19 September 2013. URL: http://eng.kremlin.ru/news/6007.
[16] Barrass G. The Great Cold War. A Journey through the Hall of Mirrors (Stanford: Stanford University Press, 2009). P. 379.
[17] См.: Panel discussion // LSE IDEAS, 27 October 2014. URL: http://www.lse.ac.uk/IDEAS/events/events/2014/14-10-27-Cold-War-in-Retrospect.aspx; а также специальный выпуск Cold War History. Vol. 14. No. 4. November 2014.
[18] Freedman L. Frostbitten // Foreign Affairs. March/April 2010.
[19] Gaddis J.L. We Now Know. Rethinking Cold War History (London: Clarendon Press, 1998).
[20] Peel Q. Chilling Lessons // The Financial Times. 14 March 2009.
[21] Такие сравнения делают целый ряд публичных фигур международного значения, в том числе Дэвид Кэмерон, Хилари Клинтон, Вольфганг Шойбле и Стефан Харпер. См.: Crimea Seen as “Hitler-Style” Land Grab // BBC. 7 March 2014. URL: http://www.bbc.co.uk/news/world-europe-26488652; David Cameron Steps up Rhetoric Against Russia // The Financial Times. 30 July 2014; David Cameron warns of “appeasing Putin as we did Hitler” // The Guardian. 2 September 2014; и Cameron Warns Putin as Russian President Lashes Sanctions // The Guardian. 15 November 2014. Среди выдающихся западных наблюдателей, которые проводят такие аналогии:
Lo B. Crimea’s Sudenten Crisis // Project Syndicate. 18 March 2014. URL: http://www.project-syndicate.org/commentary/bobo-lo-argues-that-vladimir-putin-s-strategy-bears-strikingsimilarities-to-hitler-s-in-1938#wYpCtvLcMtO76czV.01; и Eyal J. Russian military move on Ukraine would echo HITLER annexing the Sudetenland, expert warns // Daily Express. 25 February 2014. Последний утверждает, что действия Путина по аналогии с аннексией Судет может привести к новой «холодной войне» с Западом. Аналогии с аншлюсов Австрии проводят, например: Sikorsky R. Polish FM: “Anschluss” in Crimea needs EU response // Radio Poland. 17 March 2014. URL: http://www.thenews.pl/1/10/Artykul/165408,Polish-FM-Anschluss-in-Crimea-needs-EU-response; Bershidsky N. In Ukraine, Echoes of the Anschluss // Bloomberg View. 2 March 2014. URL: http://www.bloombergview.com/articles/2014-03-02/in-ukraine-echoes-of-the-anschluss. Аналогии с Мюнхенскими соглашениями проводятся в: Goble P. Vytautas Landsbergis: Minsk Worse Than Munich // The Interpreter Magazine. 13 February 2015. Дэвид Кэмерон постоянно обращается к такого рода риторике, хотя и не выступает за военное решение.
[22] Зимние Олимпийские Игры в Сочи сравнивались с «Олимпийскими Играми Гитлера» 1936 года. Еще одним частым элементом дискуссий о России является Пакт Риббентропа-Молотова. См.: The Molotov–Ribbentrop Pact and the Slippery Slope of Big Power Politics // RFE/RL. 26 September 2014. URL: http://www.rferl.org/content/The_MolotovRibbentrop_Pact_And_The_Slippery_Slope_Of_Big_Power_Politics/1805658.html. Соглашение между Россией и Германией о строительстве «Северного потока» в таких терминах критиковалось в 2006 году Sikorski R. Indirect Hitler Comparison: Polish Cabinet Official Attacks Schroder and Merkel // Der Spiegel. 1 May 2006. URL: http://www.spiegel.de/international/indirect-hitler-comparison-polish-minister-attacks-schroeder-and-merkel-a-413969.html (впоследствии это появилось как: Cold War Part Two // The Guardian. 6 November 2006. URL: http://www.theguardian.com/world/2006/nov/13/russia.eu).
[23] Record J. The Use and Abuse of History: Munich, Vietnam and Iraq // Survival. Vol. 49. No. 1. 2007; Chuter D. Munich, or the Blood of Others // Haunted by History. Myths in International Relations / Cyril Buffet and Beatrice Heuser (ред.). (Oxford: Berghahn Books, 1998).
[24] После Второй мировой войны западные политики часто представляли Иосифа Сталина как нового Адольфа Гитлера. См.: Heuser B. Stalin as Hitler’s Successor: Western Interpretations of the Soviet Threat // Securing Peace in Europe, 1945–62. Thoughts for the Post Cold War Era / Beatrice Heuser and Robert O'Neill (ред.). (London: MacMillan, 1992). Среди остальных советских и российских лидеров Путина также часто сравнивают с Леонидом Брежневым.
[25] Buffet C., Heuser B. Introduction: of Myths and Men’ and ‘Conclusions: Historical Myths and the Denial of Change // Haunted by History / Buffet and Heuser (ред.).
[26] Buffet, Heuser. Haunted by History.
[27] Neustadt R., May E. Thinking in Time. The Uses of History for Decision-Makers (London: Free Press, 1988). См. также: May E. Lessons from the Past. The Use and Misuse of History in American Foreign Policy (London: Oxford University Press, 1973).
[28] Следует понимать, как в Москве будут восприняты аналогии с «умиротворением агрессора» и с Гитлером. Такие аналогии, если доводить их до конца, приводят нас к выводу о том, что Европа безвариантно должна начать войну против России, в которой должна нанести ей поражение и заставить ее сдаться без каких-либо предусловий, а также провести полную смену режима.
[29] Цит. Кеннана по Heuser. Stalin as Hitler’s Successor. P. 26.
[30] NATO after ISAF – staying successful together. 8 April 2014, http://www.nato.int/cps/en/natolive/opinions_94321.htm.
[31] Эта идея только укрепилась в 2015 году после терактов в Париже.
[32] См.: Dempsey M. The Bend of Power // Foreign Policy. 25 July 2014.
[33] Freedman. Frostbitten; Burrows M. The Future, Declassified. Megatrends that Will Undo the World Unless We Take Action (London: Palgrave Macmillan, 2014). Такие представления игнорируют тот факт, что опыт прогнозирования действия СССР был не всегда успешным. Запад, например, не ожидал вторжений СССР в Чехословакии и Афганистане, а также введения военного положения в Польше в 1981 году. Также мало кто предсказывал распад Советского Союза.
[34] Dempsey: Russian Attacks Change European Security Landscape // US Department of Defense. 25 July 2014. URL: http://www.defense.gov/news/newsarticle.aspx?id=122751.
[35] Donnelly C. Preface // Soviet Military Operational Art. In Pursuit of Deep Battle. Под ред. David Glantz (London: Frank Cass, 1991). P. xix. См. также Dick C. Catching NATO Unawares. Soviet Army Surprise and Deception Techniques // International Defence Review. 1986. Pp. 21–26. Примечательно, что в работах ведущих исследователей по СССР и в частности военных специалистов, ссылки на которые могли бы обогатить дискуссии, практически не упоминаются дебаты о «новой "холодной войне"».
[36] Vigor P. Doubts and Difficulties Facing a Would-be Soviet Attacker // RUSI Journal. 125. June 1980. P. 32.
[37] Автор выражает благодарность Гордону Баррассу за обсуждения в частности по этому вопросу.
[38] Западноевропейский союз (ЗЕС) был международной организацией и военным альянсом, созданным в 1954 году. После завершения «холодной войны» зона ответственности ЗЕС была перераспределена, что со временем сделало организацию ненужной. В 2010 году государства начали из нее выходить, официально она закончила существовать в 2011 году.
[39] Проблема изменения взглядов России на меняющиеся правила ведения войны рассматривается, например, в: Gerasimov V. Tsennost’ nauki v predvidenii // Voenno-promyshlenni kurier. 27 February 2013. Начальник Генштаба России Герасимов указывает на пример «арабской весны» и задает вопрос: может ли это считаться типичной войной XXI века, и какой опыт из нее можно извлечь. На фоне событий 2014 года следует ожидать, что мышление в этом направлении развивается на основе недавно полученного опыта. Проблема изменений российской боевой мощи рассматривается в: Howard C., Pukhov R. (eds.). Brothers Armed. Military Aspects of the Crisis in Ukraine (Minneapolis: East View Publishing, 2014).
[40] Автор выражает свою благодарность Чарльзу Дику за эту мысль и за обсуждение по этой теме осенью 2014 года.
[41] Breedlove P. The Meaning of Russia’s Military Campaign Against Ukraine // Wall Street Journal. 16 July 2014.
[42] Это не значит, что уроки, которые извлечет Россия будут такими же, как те, которые может извлечь Запад. Это также не значит, что те уроки, которые извлечет Россия, будут верными, и даже то, что она сможет извлечь из них что-то хорошее.
[43] Bloch M. The Strange Defeat (London: Important Books, 2013). Pp. 38–39, 85, 92.
[44] Orwell G. Politics and the English Language // All Art is Propaganda. Critical Essays / George Packer (ed.), George Orwell (New York: Mariner Books, 2009).
Основная причина «спроса на интеграцию» в постсоветских странах – кластерный характер экономики, сложившийся в период советской индустриализации. Промышленные комплексы регионов и республик строились не как автономные системы, а как составные части единого экономического организма.
В средствах массовой информации и в экспертной среде распространилось представление, что на Украине представлено два типа политических сил – «партия войны» и «партия мира». Это укоренившееся представление ошибочно и может привести к выработке неправильной внешнеполитической стратегии России. «Партии мира» не существует, как не существует и «партии войны».
Строительство новых национальных государств еще не завершено, а значит, не оформились полностью не только их гражданские и политические идентичности, но и внешнеполитические приоритеты. И в этой ситуации на первый план выходит не интеграция, а национальный эгоизм. Интеграция же понимается, как ситуативное взаимодействие для решения своей задачи.
Минувший год запомнился продолжением и расширением кризиса в международных отношениях и новыми вызовами для безопасности в Европе. К уже существующим очагам напряжённости в Сирии и на Украине добавилась проблема беженцев в Европе, резкое усиление террористической угрозы и российско-турецкий конфликт. О вызовах международной безопасности на Украине, Южном Кавказе и Ближнем Востоке и возможностях их преодоления в 2016 году рассказал Сергей Маркедонов.