«Аналитик, владеющий теоретической базой, имеет преимущество»

С февраля этого года Уильям Уолфорт, профессор государственного управления в Дартмутском колледже (США), возглавляет в Лаборатории анализа международных процессов МГИМО исследовательский проект «Трансформация системы международных отношений в контексте смены технологического уклада». В прошлом году этот проект был поддержан в рамках программы грантов Правительства России для исследований, проводимых под руководством ведущих ученых.

Уильям Уолфорт – один из наиболее авторитетных специалистов в области теории международных отношений, основоположник теории неоклассического реализма. Помимо теории международных отношений, он также специализируется на изучении проблем международной безопасности, холодной войны, внешней политики США и России.

С профессором Уолфортом мы обсудили практическое применение теорий международных отношений, успешные попытки прогнозирования политических процессов, российско-американские отношения.

Беседовал Андрей Сушенцов.

ВП: Есть ли у теорий международных отношений прикладной смысл? Имеет ли значение теория в прогнозировании международных процессов?

УУ: Каждый прогноз предполагает наличие теоретической базы. Будущее ещё не наступило, следовательно, единственный способ предсказать его – применить теорию. Можно сделать это косвенно, не делая явных отсылок к теории, мастерски увязывая её с прогнозом. Если же сделать отсылку к теории очевидной, заказчик прогноза по крайней мере будет понимать предположения, которые Вы делаете, сможет самостоятельно оценить убедительность теории и соответственно этому сделать вывод о прогнозе. Таким образом, теория необходима, как минимум, потому что позволяет ясно изложить суть той научной модели, которая используется при прогнозировании.

ВП: Но, очевидно, для чиновников Белого дома или Кремля вопрос о том, какую теорию выбрать, пытаясь спрогнозировать будущее, не первостепенный?

УУ: Конечно, не первостепенный. Но, допустим, вас только что назначили советником по национальной безопасности при Дональде Трампе. Допустим, вы Джон Болтон. Вас спрашивают, почему президент должен поступить так, а не иначе, и вы пишете записку с рекомендациями на полстраницы-страницу. И хотя Джон Болтон юрист по образованию и большинство присутствующих при этом интервью не в восторге от Джона Болтона, суть в том, что он будет руководствоваться определённой теорией. Он, естественно, не будет излагать эту теорию президенту, но будет опираться на нее при прогнозировании. Одна из черт успешных бюрократов на самых высоких уровнях государственного управления в том, что многие из них владеют теориями. Они могут сформулировать их, если вы их спросите. Но в то же время они достаточно умны, чтобы понимать, что тем, кто принимает решения, не нужны теоретические экскурсы. Им нужен результат, то есть аргументированное суждение, что определенный политический курс приведет к определенному исходу. Но самые лучшие записки, самые влиятельные, стройные, убедительные и, кстати, краткие (потому что они должны быть краткими) очень часто содержат заключения, которые открыто выводятся из той или иной теории международных отношений и внешней политики.

ВП: Должен ли автор такой записки осознавать теоретические основания его видения? Иногда аналитик даже не осознаёт, что использует определенную теорию, для него это просто естественная картина мира. Когда же ты вступаешь с ним в дискуссию по поводу его доводов, ему трудно поставить себя на твоё место, то есть признать возможность другой теории.

УУ: Действительно, следует различать практиков и теоретиков международной политики. Но давайте посмотрим в целом. Например, сейчас мы в Москве, в МГИМО, в вузе, готовящем дипломатов. В столицах многих других держав, крупных и не очень, есть похожие вузы. То есть многие дипломаты и политики прошли через такое обучение и получили хотя бы базовые знание о различных теориях. Когда я преподавал студентам Школы Вудро Вильсона при Принстонском университете, а также магистрантам программы «Дипломатическая служба» в Джорджтаунском университете, среди них было много практиков. И очень часто студентам не нравилась теоретическая часть, она казалась им неважной, вызывала их сопротивление. Но я приглашал на занятия одного за другим людей с практическим опытом работы на высоких постах в области внешней политики, например, Роберта Галуччи, Роберта Блэквилла, и каждый из них подтверждал важность теоретических знаний для выработки политики, рекомендаций и принятия решений в реальных управленческих ситуациях. Поэтому вы действительно правы, порой теория будет присутствовать лишь косвенно, порой её вообще не будет, иной раз человек даже не будет осознавать, что использует теорию, но при прочих равных аналитик, владеющий теоретической базой, имеет преимущество.

ВП: Могли бы Вы рассказать о случаях, когда учёные оказывались правы в своих прогнозах?

УУ: Выдающийся пример – война в Ираке. Есть довольно много аналитиков и учёных, которые заранее понимали ее исход и возражали политике руководства США. Рекомендация была очевидной: не вторгаться в Ирак. В этой рекомендации и содержался прогноз: последствия вторжения будут такими-то. Действительно, большая часть того, о чём предупреждали аналитики, произошло, и их прогнозы показали высокую степень точности. Если прочитать предсказания двух ученых международников, придерживающихся реалистской теории, Джона Миршаймера и Стивена Уолта, по поводу вторжения в Ирак, и сопоставить их с событиями, произошедшими в действительности, будет понятно, что эти предсказания оказались очень точными. Прогнозы по поводу исхода иракской войны делали не только международники, но и специалисты по региону. Найти эксперта по Ближнему Востоку, который соглашался бы с идеей вторжения в Ирак, было непросто. В США на тот момент было только двое хорошо известных эксперта по Ближнему Востоку, Бернард Льюис и Фуад Аджами, действительно выдающихся эксперта, преподававших в крупных университетах, которые поддерживали вторжение в Ирак. Только их двоих пригласили в Белый дом как специалистов по Ближнему Востоку. Лишь двое из сотен экспертов по региону, каждый из которых понимал Ирак, знал о противоречиях внутри страны, и считал, что вторжение – плохая идея.

ВП: Зачастую политики неохотно приглашают учёных или же приглашают их выборочно, в зависимости от того, насколько позиция специалиста совпадает с их собственной.

УУ: Да, это объясняется несколькими причинами. Люди, выступающие за ту или иную политику, склонны преувеличивать риски и издержки невыполнения того, что они рекомендуют. Те, кто принимают решения, сталкиваются с какофонией голосов, советующих одно, второе, третье. Любой эксперт пишет записки, но каждая из них вносит вклад в обесценивание всех голосов в этом хоре. Политик или высокопоставленный бюрократ думает: уделяя внимание им всем, я никогда не приму решение. Это понятный довод, и когда мы обращаемся к специалистам, которые высказываются в пользу определённого политического курса, мы должны признать, что заказчик перегружен информацией и аргументами.

Если вы не консультируете правительственные структуры непосредственно, а публикуетесь в журналах, посвященных прикладным аспектам международной политики, таких как, скажем, Foreign Affairs, или российских, французских, немецких, британских аналогах, то вашим читателем, потребителем вашей аналитики, будут государственные чиновники среднего и выше среднего уровня, которые толкуют ваши слова в понятном им смысле. Высшие должностные лица не слышат голос ученого напрямую. Он получает его интерпретированным, опосредованным бюрократическим аппаратом – благодаря бесконечному потоку общественных разнонаправленных запросов. Если вы эффективный лидер, вам приходится отстраиваться от большей части этого потока.

Ещё одна причина состоит в том, что многие специалисты не умеют формулировать свои доводы так, чтобы они резонировали c тем, как видит мир тот, кто принимает решения.  позицию так, чтобы «достучаться» до лица принимающего решение. Некоторые специалисты увлекаются теориями, язык которых запутан или непонятен адресату. В этом смысле реалистам лучше всего удаются понятные формулировки. Таков набор причин, которые в глазах лидеров снижают ценность советов со стороны академического сообщества.

ВП: Вас считают отцом-основателем одного из направлений реалистской школы на Западе. Что реалистская теория может сказать о том, как мы пришли к нынешнему положению дел в российско-американских отношениях?

УУ: Я неоднократно указывал в своих работах на то, что реализм – это скорее традиция политической мысли и политическая практика, нежели единая стройная теория. Думаю, справедливо утверждение о том, что большинство реалистских теорий одинаково объясняют появление российско-американского соперничества, или возобновление высокого уровня напряжённости между США и Россией, и склонны акцентировать внимание не на факторе внешней политики, а на внутриполитических истоках противоречий между двумя странами. Ради справедливости стоит признать, что большинство реалистов убеждены, что российско-американские отношения продолжат оставаться напряжёнными, поскольку Россия, как и любая великая держава скорее не захочет иметь у своих границ мощный альянс безопасности, управляемый другой великой державой. Но, с другой стороны, полагают реалисты, США также не имеют причин, чтобы перестать поддерживать свою мощь. Большинство реалистских теорий сходятся в том, что существующие между Россией и США противоречия имеют системную основу. В частности, системные факторы будут заставлять Россию отодвигать другую великую державу от своих границ настолько далеко, насколько возможно, и стимулировать США поддерживать свои позиции в западной части Евразии.

Но Вы спрашиваете о совсем недавнем, резком и глубоком, ухудшении отношений. Здесь многие реалисты согласятся с Джоном Миршаймером в том, что фундаментальная проблема состоит в неспособности западных институтов – в Евросоюзе и США – внести в отношениях с Россией определенность в вопросе о расширении западных структур безопасности. Но другие реалисты, наблюдая за политикой Брюсселя и Вашингтона, вместо согласованных действий видят текучее подвижное бурление желаний, надежд и интересов, не имеющее стратегического характера. Они не хотят признавать, что в дальнейшем расширении альянса могут быть негативные последствия для их собственной безопасности. И они не согласны с российскими коллегами, которые зачастую усматривают в политике Запада продуманную стратегию по ослаблению и сдерживанию России.

В целом, во-первых, большинство реалистов не ожидают превосходных отношений между Россией и США; во-вторых, они связывают характер нынешних отношений между двумя странами с внутриполитическими факторами и лишенным стратегического видения, дезорганизованным процессом выработки и исполнения политического курса в двух ключевых центрах силы Запада.

ВП: Что нам ждать в будущем, если пытаться применить реалистскую логику для прогнозирования?

УУ: Если посмотреть на способы прогнозирования, которые мы обсуждали в рамках нашего проекта, они связаны с отслеживанием событий до определённого момента, попытками понять связь между ними и спроецировать тенденции на будущее. Можно было заметить положительные сигналы со стороны Москвы, Вашингтона и Западной Европы по нормализации отношений. Опять же, что я называю «нормальными» отношениями»? Это не превосходные отношения, но и не такие плохие, как сейчас. Каждая американская администрация пытается «перезагрузить» отношения с Россией; европейские державы также пытаются их наладить. Это рационально, особенно для США на фоне подъема Китая. С российской стороны Владимир Путин также предпринял ряд значительных шагов, чтобы перевести отношения с Западом в рациональную плоскость для достижения прогресса в некоторых областях, где это возможно. И ничего не работает. Но я прогнозирую, что эти попытки продолжатся, например, в сфере контроля над вооружениями, в других областях, где можно найти решение. Может, не идеальное решение, но такое, которое позволит снизить напряжённость вокруг кризиса на Украине и нормализует отношения. Это прозвучит непопулярно, но исходя из структуры международной политики, динамики соотношения сил и того, куда мы направляемся, я прогнозирую, что Россия и США продолжат попытки сделать отношения более рациональными и устойчивыми.

ВП: Говоря о будущем, играют ли технологии роль в динамике отношений между великими державами? Могут ли они, как считают некоторые, изменить характеристики системы? То, что называют технологической сингулярностью, – имея в виду, что технологии в какой-то момент коренным образом образом изменят нашу жизнь, способ производства, транспортировки, потребления, – может ли изменить также и логику логику международных отношений?

УУ: Нельзя ответить на этот вопрос, не обратившись, опять же, к теории. Я думаю, что фундаментальная природа международных отношений состоит в том, что, во-первых, нет такой высшей инстанции, внешней силы, в которой действующие лица международных отношений, то есть государства, могли бы обратиться для защиты самих себя и своих интересов в случае опасности; во-вторых, они никогда точно не знают намерения других государств. В некоторых случаях они, скорее всего, предпримут определённые меры в целях самозащиты, которые могут привести к конфликту. Любой студент-международник, по крайней мере, хороший студент-международник, знает это. Таким образом, мы должны задать себе вопрос: какова вероятность того, что технологии изменят столь фундаментальные категории, как анархия и неопределённость по поводу намерений других игроков? Мой ответ – маловероятно, то есть я сомневаюсь, что некая «технологическая сингулярность», решит все проблемы и изменит базовую природу международной политики.